Дети Ржавчины - Страница 66

Я присел на корточки и взял с земли «фонарик». Рукоятка удобно легла в руку, а в нескольких десятках сантиметров от нее повис в воздухе шарик. Куда рукоятка, туда и шарик. Как на невидимой пружине. Хорошая штука, ничего не скажешь. Ни палкой, ни ножом не отобьешь.

На передний конец рукоятки было насажено кольцо с глубокой выемкой. Я сунул в нее палец и повернул. Шарик юркнул в рукоятку. Повернул в другую сторону — он выскочил, качаясь в воздухе. Я понял, что в моих руках одна из тех старых вещей, от которых есть реальная польза. Дубинка о двух концах, но без середины. Вместо нее, похоже, магнитное поле.

Я сунул «фонарик» за пояс и огляделся. Убитый бандит валялся на ковре из сосновых иголок, напоминая окровавленную тряпку. Крестьяне вышибли из него все живое. И как только поняли это — повернулись ко мне, продолжая сжимать кулаки и скаля зубы. Как стая волков перед вожаком — приказывай, веди, трави.

— Хватит! — громко сказал я. И прибавил решительным тоном: — Одна лошадь — моя. С повозкой вместе.

Так было нужно. Я знал, что без этого не обойдусь, и уже позже убедился, что был совершенно прав.

Они не посмели возражать. Азарт, приправленный кровью, в тот момент значил для них больше, чем такая драгоценность, как лошадь. Мы стали собирать трофеи. Кроме двух упряжек, осталось не так уж много — один дротик и два тесака, брошенные во время бегства. Два мешка кабачков и тушу лося, у которой уже не хватало задней ноги, мы нашли здесь же. В повозках был кое-какой скарб, но ничего ценного среди него не оказалось.

— Доедим мясо, — сказал староста, кивнув на дымящийся костер.

— А где Землеед? — спросил я, когда мы начали делить чуть подгоревшие пресные куски. Все остановились.

— Туда вроде побежал... — сказал кто-то, махнув рукой в чащу.

— Как побежал? Зачем?!

— А я почем знаю? Догнать хотел кого-то, что ли... Я, ни слова не говоря, зашагал в указанном направлении. Крестьяне невольно потянулись за мной. Зем-лееда мы нашли почти сразу, заметив яркое алое пятно на прелой листве. Он лежал в орешнике, поджав руки и ноги, придерживая выползающие из живота внутренности. Глаза открыты и пусты.

— Гляди-ка... — прошептал кто-то и осекся.

Землееда разрубили почти пополам. Удар тесака вскрыл живот и грудную клетку. Видимо, он увлекся погоней, забыв про все, побежал безоружный за бандитами, и кто-то из них задержался, чтобы нанести удар.

На обратном пути мы молчали совсем немного. Затем жизнь взяла свое. Так же быстро, как обычно тут и бывает. Сначала разговоры, мелкие смешки, потом хохот и радость по поводу победы и хороших трофеев.

Я ехал в своей телеге и правил своей лошадью. Рядом со мной сидел только староста. Я торопился, беспокоясь за Надежду. Только сейчас пришло в голову, что меня могли убить, а она осталась бы здесь совсем одна.

Первыми нас увидели деревенские мальчишки. Они ринулись к нам и некоторое время бежали рядом, потом умчались вперед, чтоб сообщить новость. Так что к нашему приезду вся деревня знала и про схватку, и про возвращенную еду, и про трофеи. И про Землееда.

А возле дома меня уже поджидала Больная Нога.

— Заходи быстрее, — проговорила она. — Девчонка твоя тебя зовет, соскучилась.

Я кивнул и шагнул к двери. Но вдруг остановился, как вкопанный.

— Как это... зовет?

— Обыкновенно. Словами, — ответила женщина и с легкой насмешкой посмотрела, как я влетел в дом...

ДЕПРЕССИЯ

Задул ветер, принес дожди. Мир потемнел, потерял краски, словно заболел. Крестьяне целыми днями отсиживались дома, доедая скудные запасы. Мне было совершенно нечем заняться. С утра я надевал старую кожаную шляпу с широкими полями, уходил к окраине деревни и смотрел на дорогу. Струи дождя все месили и месили ее, но ни одной новой колеи не узнала размокшая глиняная полоса между каменистых полей.

Обычно через час вода и ветер доводили меня до состояния, когда природа начинала раздражать, и тогда я возвращался в дом. Самые разные размышления посещали меня в эти часы на дороге, но ни одно из них не было радостным.

В то утро я простоял чуть больше, чем обычно. Я видел двух крестьянок, выходивших на промысел в дальние поля. Они возвращались с двумя крошечными узелками и едва ворочали ногами из-за налипших комков грязи. И от голода, наверно. Это событие заставило время бежать быстрее, и я вернулся чуть позже обычного. Надежда, как всегда, сидела у окна, бездумно глядя на дождь.

— Ну что? — тихо спросила она.

— Ничего.

Я снял промокшую куртку, сапоги, сел в угол. Надежда ждала, когда за нами приедут погонщики и увезут отсюда. Она ненавидела деревню и всех ее обитателей. Ей хотелось поскорей уйти из этого места — места, где она узнала о своем полном и необратимом одиночестве.

Мы почти не разговаривали. Виноват был я-не подумал сразу, как нужно начинать разговоры с ней, с учетом всего, что произошло. День, когда она смогла произнести первые слова, был для меня праздником. Впрочем, ничего существенного она тогда не сказала — просила пить, есть... Сначала она вообще очень много ела, восстанавливалась, потом аппетит ушел. А виноват был опять же я.

Мне так не терпелось поставить все на свои места, что я испортил дело спешкой. Она еще только приходила в себя, пробовала вставать, училась не пугаться крестьян с их грубоватыми манерами, пробовала свой голос — еще неровный, сиплый...

И тут меня словно прорвало. Я вылил на нее всю правду — как ушат холодной воды. Я рассказал про разоренные грязные города, про тайную власть аэроидов, про ржавые куски истребителей, разбросанные повсюду. Я начинал говорить об этом осторожно, как мне казалось, но Надежда ничего не отвечала, и мне приходилось говорить дальше, чтоб заполнить паузы, и буквально за день я выложил все, что знал, что думал, о чем догадывался. И про себя тоже почти все рассказал.